А вот такое пишется иногда само собой, неизвестно с чего))

читать дальшеВот что было когда пришла она.
Была темнота.
И голос сказал ей: «Иди и…» или «Встань и иди» или что-то еще в этом духе, хотя если подумать, то голос могла придумать она сама. Просто лежать, свернувшись калачиком было в некотором роде слишком холодно, и в совершенно другом роде слишком глупо. Хотя на тот момент она и знала только первый род, но инстинктивно чувствовала второй. Женский инстинкт, если вы знаете о чем я.
Она встала и пошла.
Растения цеплялись за ее голые ноги, или может сама земля не хотела расставаться со своим. Но она была упряма и шла вперед, туда, где - она знала это, - находится второй, или первый, это неважно, главное что он беспомощный, голый и тоже лежит, свернувшись калачиком на земле. И наверняка ему недостанет ума с земли встать. Безымянные звери производили те самые странные звуки, которым нет названия. При общем ощущении, что с ней не может случиться ничего страшного было тем не менее неспокойно.
Она споткнулась о него, когда совсем уже отчаялась. Он в самом деле не думал вставать и идти ей навстречу. Он лежал, повернувшись на бок и играл с маленьким зверем. Если судить по воспоминаниям, возможно это была землеройка. Во всяком случае не лев или что-то такое же благородное. Землеройка.
Иногда она развлекалась мыслями о том, как это произошло если бы у них все было по нормальному. Ну вся эта этикетная чушь.
- Адам, - сказал бы Бог, подводя ее к нему, всю в блеске первозданной красоты оттененной глиняной пудрой первого создания, - позволь представить тебе Лилит.
И Адам непременно бы поклонился или сделал бы что-то такое что навсегда покоряет женское сердце. Руку бы поцеловал, скажем. Но нет, вместо этого он лежал на холодной земле и играл с землеройкой. Беспроигрышная тактика по завоеванию женского сердца, кстати. никто из современных Ев не признается, но она то знает.
Конечно она его увела и с комфортом устроила под деревом, и принесла ему плоды и постелила им обоим постель. И землеройку тоже принесла. Потому что он грустил.
Он, она и землеройка. Звучит как название триллера, но греха между ними на самом деле не было. Тогда для него еще не наступило время. Все было вполне невинно. Уж теперь с высоты своего опыта она точно это знает. Как и то что маленькие звери плохо исполняют роль подушки. Они стараются конечно, но им быстро приедается, или они забывают, короче это была плохая идея, хотя Адам и настаивал, что все будет хорошо.
Она была хорошей женой. Или парой, как сказали бы сейчас. Идеальной. Она знала его так, будто они были из одного теста. Ну разве что она из более заботливого теста. А он из более сильного, прыгучего и хорошо лазающего по деревьям.
А потом начались все эти загоны на тему эмансипации наоборот. Кто должен лезть на дерево первым, кто кому должен расстилать листья на ночь, чья очередь чистить бананы, кто должен быть снизу - вот такая эмансипация. Адам хотел быть сверху, ничего не расстилать, по возможности никуда не лазать и питаться тем, что подаст Бог, и если Бог сказал не трогать яблоки, то и не трогать их. В принципе позицию по яблокам Лилит разделяла. А вот снизу ей быть быстро приелось. На листьях то, на голой земле. И когда там по листьям и под листьями ползают всякие жуки. Хорошо было когда их никак не называли, мысли были беспредметными - жук и жук там под левой лопаткой. Иное дело если сразу определяешь, или наоборот гадаешь, что это майский или мокрица или уховёртка. Воображение так разыгрывается, что сразу хочется наверх, в безопасность.
Короче однажды она не выдержала.
Вообще с высоты текущего опыта это больше всего напоминало «Я ухожу к маме», но мамы не было по факту, не в землю же зарываться в самом деле, так что с истинно женским апломбом она устроила скандал, а потом просто полетела подумать. Кто же знал что это так обернется. Пока все объяснишь, по всем инстанциям распишешься что делала у границ райского сада, пусть даже изнутри, а не снаружи, пройдешь курс реабилитации, а возвращаться уже некуда - у него другая.
И когда только успел.

Если кто-то еще заглядывает на эту страничку то прошу поучаствовать и подписать эту петицию.

www.change.org/p/%D0%BF%D1%80%D0%B5%D0%B7%D0%B8...

Запахло хвоей рождество И я пакую волшебство Большим бантом в цветной бумаге. Сочельника минует день, Я заворачиваю в пень, Две с брагой огроменных фляги. Вот третий день и мне не лень Сшил трех воздушных змеев Уже пришел четвертый день И я за хвост поймавши тень В четыре каменных ее впишу камеи И в пятый вечер я с тобой Пять синих скрипок и гобой Напрягши мозг впишу в сюиту На день шестой подсчет простой Шесть глиняных горшков, один разбитый Неделя минула едва В семь лоскутков впишу слова Сверну плотнее, спрячу в семь печений На день восьмой скажу отбой И восемь ложек меда для леченья.

Пишет  Сашка Огеньская:

09.09.2016 в 15:46

Пишет  Мадоши:

Навеяно вчерашним разговором в сторонних комментах...
Когда выяснилось, что некоторые люди стесняются оставлять комментарии под записями, которым всего несколько месяцев.

Давайте разрушим эту порочную тенденцию!
Сделайте перепост этой записи, если вы автор, и вам все еще приятно получать отзывы на тексты/арт-работы/клипы/прочее, которым исполнилось уже несколько лет.

Знаю, что не всем так. Один хороший человек мне рассказывал, что как только он фанфик написал, то пустил его в свободное плавание и забыл, чтобы никогда не вернуться. Но мне, например, недавно пришел отзыв на текст, выложенный в 2008-м году, и что-то эдак потеплело внутри, и тяжелый день стал чуть переносимее.
А кудосы на АО3 и лайки на фикбуке — они тем более не имеют возраста!

И посмотрим, сколько нас тут

URL записи

URL записи

Название: Акцент
Автор: fandom Sherlock Holmes 2014 (DEI)
Бета: fandom Sherlock Holmes 2014 (Джиалгри, ?)
Версия: сериал «Шерлок» (BBC)
Размер: драббл, 619 слов
Пейринг/Персонажи: Джим, Джон, Шерлок, Грегори, Ирен, Молли, Себастьян
Категория: Джен
Жанр: Виньетка
Рейтинг: R
Краткое содержание: Акценты — это самое интимное, что только есть у человека, это ключ к его поведению, к методам контроля, к тому, что его задевает и как он действует. Но все любят ставить акценты на разном.
Для голосования: #. fandom Sherlock Holmes 2014 - "Акцент"

читать дальше
Разные люди по-разному ставят акценты. Джим знает это, облизывая пересохшие губы, проталкивая сквозь горло, стиснутое спазмом, хриплый стон, вытягиваясь в попытке стать настолько гибким, чтобы забыть вообще о том, что в человеческом теле порядка двухсот костей. Двести с хвостиком. Впрочем, хвостик — рудимент. Все на грани, независимо от того, кто и кого тут берет, да и берет ли вообще или просто расставляет фигурки на доске для следующей игры.

Майкрофт акцентирует внимание на другом. Он моет руки, снимает с кончиков пальцев чуть слышный запах чернил и бумаги, методично избавляется от запонок, расстегивает жилетку, стягивает галстук, одну за другой вынимает из петель пуговицы на планках рубашки, обнажается с неторопливостью и основательностью, которая во сто крат лучше любого стриптиза. Да, ко всем чертям, это возбуждает не хуже, чем если бы вам делала минет сама королева, в те времена, конечно, когда это было достаточно возбуждающим зрелищем. Акцент Майкрофта состоит в обладании властью.

Несбыточность — это акцент Шерлока. Когда обычно бледная кожа краснеет оттиском неоставленной пощечины, губы округляются в почти идеальном "О", теряя свой полупрезрительный изгиб, а взгляд становится расфокусированным, и контроль над длинным худощавым телом исчезает окончательно, когда остается только раздвинуть коленом ноги, завести ладонь под поясницу, ломая совершенство линий, и брать это невозможное бездумное покорство. Несбыточно. Секс его просто не интересует, поэтому все это можно только представлять.

У Джона акцент на домашнем уюте. Ласка следует за лаской, почти незаметно подводя к сплетению тел и хриплым выдохам; тепло не обжигает, а греет, и губы скользят по коже с решительностью настоящих оккупантов, но в то же время не так жестко, чтобы не думать о будущей ассимиляции. С Джоном отчего-то вообще думается о будущем, пчелах, тягучих каплях меда, уютном уголке в Сассексе. И только когда он крепче впивается пальцами в бедра, притягивая к себе одним рывком и двигаясь резко и с оттяжкой, вспоминается, что он вообще-то где-то там служил. В Афганистане, или возможно в Ираке. Невозможно точно вспомнить, когда он так делает.

У Себастьяна акцент на войне. Он воюет сам с собой и со всем миром. Он и сексом занимается так же, как воюет, по четко продуманной схеме, перехватывая чужие запястья, распластывая захваченную сторону под собой и втрахивая ее в завоеванную территорию белоснежных простынь и запаха чужих стонов.

У Ирен нет внешних акцентов. Акцент Ирен — сама Ирен. Это Ирен замыкается холодом наручников на лодыжках и запястьях. Ирен перехватывает дыхание кляпом, Ирен заставляет изогнуться в немыслимой позе, стягивая сухожилия узлами шибари. Ирен ласкает кожу, расцвечивая ее метками укусов, ударов, застывшими потеками воска и румянцем удовольствия. Это ее имя вы выдыхаете, когда, кончая, обессиленно обвисаете во всей этой сети, под кодовым названием Эта Женщина.

У Молли акцент на нерешительности. Она совершенно неожиданно оказывается слишком близко, настолько близко, что, собственно, не остается ничего иного, но все это настолько невинно, что даже когда она кончает, глуша стон собственной ладонью и шире распахивая глаза, все равно остается впечатление, будто вы только что играли в куклы. И поэтому совершенно неожиданно, что в куклы тянет играть несколько раз за ночь.

У Грегори акцент на законности, на спешке, на «У меня тут срочный вызов», на дрянном кофе из пластиковых стаканчиков, на неустроенности и неуюте, на куче незаконченных отчетов, на том, что когда он хрипло стонет, забыв наконец обо всем этом, как-то сразу ощущаешь, что только ты и достоин того, чтобы забыть.

У Диммока, у Салли, у Андерсона, у всей той кучи погибших и оставшихся в живых есть свой акцент, главное только его узнать. И когда Джим раздевается, двигается, слегка покачиваясь, упираясь ладонями в чужие плечи, склоняется, целуя, шепчет что-то на ухо, подминает чужое тело под себя или сам переворачивается на спину, он ни на минуту не забывает, что акцент — это самое интимное, что только есть у человека. Там, на грани, этот чужой акцент становится его плотью, кожей, дыханием, взглядом. Джим в своем роде идеальный подражатель. Сам он, хотя и ирландец, говорит практически без акцента.


Название: Семнадцать мгновений Лейстреда
Автор: fandom Sherlock Holmes 2014
Бета: fandom Sherlock Holmes 2014
Версия: сериал «Шерлок» (BBC)
Размер: драббл, 2 части, 955 слов
Персонажи/пейринги: Лейстред, Майкрофт, Шерлок
Категория: слэш
Жанр: АУ
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Для тех, кого заинтересовал тот факт, что после своего возвращения Шерлок обнял инспектора, а тот в обморок не упал, пощечину не дал и даже Майкрофту не пожаловался на коварство живых мертвецов.
Примечания: Мы все знаем про Сербию, но будем откровенны почему бы Шерлоку и в России не побывать в том числе? Поэтому первая часть посвящена России, а вторая уже Сербии.
Предупреждения: жизнь персонажа
Для голосования: #. fandom Sherlock Holmes 2014 - "Семнадцать мгновений Лейстреда"


читать дальше
18.03.2013 (18 часов 38 минут).

— Спасибо Вам большое, дружище, Вы меня всегда выручали, и я Вас за это нежно, по-товарищески люблю! (с)

Инспектор домогался Майкрофта уже целых три часа, семнадцать минут и пять секунд. Поскольку Грегори во всем любил золотую середину, то это были просто семнадцать мгновений весны. Честно говоря, довольно отвратительной весны, чересчур какой-то зимней, пожалуй. Он высунул кончик языка и поймал им снежинку.

Майкрофт бросил на него косой взгляд, зачем-то поправил свою каракулевую шапку. В ней он выглядел до поразительного смешно и в чем-то даже мило, и Грег широко улыбнулся ему, жестами показал, что все же три часа — это немного долго, даже если к ним прилагаются семнадцать весенних мгновений.

Холмс покачал головой и отошел от Вечного Огня, где до этого стоял и разговаривал по мобильному телефону, чем основательно смущал караул, вынужденный молча выслушивать все британские секреты на языке, свободное владение которым до сих пор считалось в России, судя по всему, чем-то крайне неприличным.

Грег пришел к выводу, что все же нет, когда Майкрофт начал обсуждать заказ нижнего белья для королевской семьи. Какое-то там супер-нано-промо-волокно и сплошное ноу-хау. Вкрадчивый баритон уносило ветром, мешало вместе с белой круговертью во что-то непонятное, доносящееся до Лейстреда обрывками. Там, в телефонной трубке, наверняка сердились и переспрашивали, и Майкрофт повторял, не меняя интонаций, доводя чистоту слогов до просвечивающего в каждом звуке Кембриджшира с его узкими прямыми аллеями, мостами, аккуратными наделами, дождем и меланхоличными пикниками, перемежающимися учебой, сеансами гребли и рыбалкой на Кэм. Караульные, совсем молоденькие ребята, стояли с непроницаемыми лицами и были похожи на маленькие невозмутимые заснеженные статуи. Холмс-старший откровенно флиртовал с тем, кто заказывал белье, описывая фактуру, кружева и как это все должно суперсекретно и нано-технологично льнуть к обнаженному телу, и весьма выразительно жестикулировал, глядя при этом на Грега широко раскрытыми, любопытными, темными в вечернем сумраке глазами и улыбаясь.

Сколько там Лейстред его домогался? Ах да, уже 18 минут. Наконец Майкрофт закончил разговор, с негромким щелчком захлопнул мобильный и тихонько фыркнул, протягивая руки к огню.

— Совсем не греет, — раздраженно пожаловался караульному на чистейшем русском и перевел свою фразу для Грега, добавив-предложив: — Пошли в кафе?

Они были в Сталинграде, или как там его сейчас зовут? В Волгограде. Уже полюбовались на местную пародию американской Статуи Свободы и Панораму, прогулялись по центру, и теперь длинный день наконец-то закончился. Вечер скрадывал лицо Майкрофта, делая из него какую-то странную гротескную маску: темный осколок брови на обескровленном лице, зрачок безнадежно утопает в расширенной радужке, вторая глазница бережно укрыта бельмом темноты, губ не видно и нос чересчур острый, как у хищной птицы. Холмс скосил глаз и невесело усмехнулся, отчего тени всполошено забегали по лицу. Грег поежился и продолжил домогаться:

— Ну где он, Майкрофт? Где?

— Погоди.

Они шли сосредоточенно еще минут пять, потом были стеклянные двери, снятая каракулевая шапка и Шерлок, бледный, встрепанный сидел и пил кофе. На вошедших даже не взглянул. Впрочем, как и они на него. Майкрофт потянул Лейстреда к угловому столику у дверей, заказал две пинты... нет, не пинты — бокала пива. Долго его разглядывал.

— Улыбнись, — сказал тихо, — мне, не ему, а то все догадаются.

Грег улыбался Майкрофту, и его три часа, семнадцать мгновений и пять секунд таяли весенним льдом под теплым не-взглядом темноволосого растрепанного человека, который потягивал кофе за четыре столика от них.



12.04.2013 (20 часов 38 минут).

— Все настолько глупо и непрофессионально, что работать практически совершенно невозможно. Невозможно понять логику непрофессионала.

— А может, он хитрый профессионал?

— Хитрый профессионал не поехал бы в приют. Хитрый профессионал не поехал бы в приют, черт побери!!!

«Майкрофт наверняка превосходно делает ми...»

— Нет, — четко сказал Майкрофт в ответ на откровенно выражающий эти мысли взгляд инспектора, — не сейчас и не здесь. Тут слишком темно, и я испачкаю брюки зазря.

На секунду Грег увлекся, представляя Холмса-старшего, пачкающего брюки. Воображаемое зрелище было... волнующим. Оно волновало чувство гражданской сопричастности к происходящему. Когда Британское Правительство встает на колени ради своих граждан, это... да, внушает.

Майкрофт покивал в такт его мыслям, быстро улыбнулся и дернул инспектора за рукав, увлекая в глухой проулок. Там он неожиданно прижал Лейстреда к стенке. Собой. Грег глухо выдохнул прямо в чужие губы. Заполошно подумал о мятной жвачке почему-то. От Майкрофта пахло не мятой, пахло чуть-чуть виски и морозом.

Майкрофт раздраженно прошипел что-то на сербском и укусил его за губу, возвращая в реальность. Оба не закрывали глаз, и Грег видел, как в устремленном на него взгляде плескался падающий на улице снег, еще он видел, как проходящие мимо патрульные понимающе усмехнулись. Руки Холмса-старшего вольно путешествовали по грубой ткани его плаща, и тело вжималось совсем даже не однозначно. Многозначно в некоторых стратегически важных позициях. Оба старались не задеть детонатор.

Патруль наконец ушел, и Лейстред осторожно толкнул политика в каменно-напряженное плечо. Майкрофт качнулся назад, прикрыл глаза на секунду, четким движением языка убрал с губ капельку крови, и только тогда Лейстред ощутил железный привкус во рту.

— Ненавижу оперативную работу, — выдохнул политик. — Ненавижу брата за его безрассудство. Спасибо, что подыграли, инспектор.

Грег кивнул, откинул капюшон женской парки и, распахнув ее, достал взрывчатку. Поворчав, Майкрофт умудрился, противореча сам себе, как-то так встать на колени, чтобы приладить снаряд за водосток, что не только не испачкал, но даже и не помял брюк, видно, действительно не любил попусту...

Как и думал Грег, минные закладки политик действительно делал профессионально



Название: Контрольный выстрел
Автор: fandom Sherlock Holmes 2014
Бета: fandom Sherlock Holmes 2014 ( Xenya-m,  Хикари-сан)
Версия: сериал «Шерлок» (BBC)
Размер: драббл, 462 слова
Персонажи/пейринги: Мориарти/Моран
Категория: слэш
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13 (никогда не умел их выставлять)
Краткое содержание: Потеря контроля над своим телом заставляет идти на жертвы, причем не только и не столько тебя.
Примечание/Предупреждения: Смерть персонажа.
Для голосования: #. fandom Sherlock Holmes 2014 - "Контрольный выстрел"

читать дальше— Мне очень жаль. — Джим чем-то шуршит, ходит по комнате, отыскав отброшенную аж за кресло рубашку, удовлетворенно хмыкает.

— Но ты же понимаешь...

Его собеседник потрясающе молчалив. Невозмутимо лежит на постели, вытянутый, весь какой-то очень горизонтальный, в сбитом покрывале, как в коконе, только улыбка у него какая-то жалкая, неуместная рядом с темными, тревожными глазами. Молчит. Тянется к сигаретам. Закуривает. Улыбку заволакивает дымом, и становится легче.

Джим смешно прыгает на одной ноге, надевая брюки, приводит себя в порядок. Морщится от запаха табака. Чихает.

— Я не могу этого допустить, просто не могу, Себастьян.

Грустнеет резко, как штормовое небо, подходит к кровати и оглядывает лежащего. Сверху вниз, снизу вверх, вдоль и поперек, прямо через одеяльный кокон. Сверлит взглядом колено. Взгляд ощущается не хуже бормашины в руках стоматолога-садиста. Такой же надсадный и металлически-холодный. Если бы человек на кровати чувствовал что-то ниже пояса, он бы непременно поежился, убрал колено от взгляда-бора, может, перекатился, встал, приготовил завтрак, например, или .... Но он не чувствует. Просто прикрывает глаза. Дым стелется над кроватью, как туман, и система противопожарной безопасности уже жадно пробует воздух на вкус, раскладывая его на молекулы: эта годится, а эта нет, а эта вообще непонятно как сюда попала. Пока только принюхивается, готовясь завизжать.

Джим смешно шевелит губами, хочет что-то сказать, но в итоге молчит. Его собеседник, распластанный там, внизу, тоже молчит. Молчание плывет по комнате не хуже запаха никотина. Капля никотина убивает лошадь. А капля молчания?

Так ничего и не сказал. Вздыхает, прилаживая на место запонки, шелковая лента галстука уже свисает с шеи элегантной удавкой. Глаза его кажутся глубокими и тоскливыми, хотя по факту, что там такого: зрачок, темная радужка, много меланина, свет проходит и поглощается, поглощается, поглощается, а Себастьяну достается только остаточное рассеянное внимание.

— Ты болен, — произносит наконец, и все-таки получает ответ: веки слушателя вздрагивают, опускаются согласно, устало.

Неудачная пуля, сказал бы Моран, если бы испытывал желание говорить. Отсутствие контрольного выстрела — грустная ирония судьбы. Отсутствие контроля в одном — отсутствие контроля во всем. В данном случае — над позвоночником. Он действительно был неисправимо болен. Как старая механическая игрушка. Которую только что пытались завести, и не вышло.

Джим накидывает пиджак. Наклоняется. Тянется через всю кровать, чтобы сухо мазнуть губами по скуле. Кажется, еще секунда — и одним плавным движением вытянется рядом: тело в тело, как только что было. Но нет, не срослось. Губы просто касаются прохладной кожи и тут же исчезают, будто обжегшись.

— Я не могу, — говорит Джим, запуская руку во внутренний карман пиджака, — жалеть. Только не тебя.

И Себастьян кивает, терпеливо ожидая. Не жалеть. Только не его. Как хорошо иметь начальство, которое все понимает. Была бы его воля, он бы сделал сам, но... Пистолет в чужой руке глухо рявкает, и Себастьян перестает думать.

А на вечер у Джима уже была назначена встреча на крыше Бартса, и на надсадные вопли сигнализации — сигарета все же упала, курить в постели опасно, особенно мертвым, — явились только пожарные.


Название: Скука
Дисклеймер: Не претендую, а значит *грустно* ничего и не достанется.
Рейтинг: G
Саммари: А тут нет особого смысла, просто маленькая зарисовка их жизни Джима, и еще одна с Мораном.
Благодарность автора: Автор очень благодарен своей бете и готов любить ее вечно ))

1. Мигрень
Иногда ему хотелось умереть. Он нервно гнал от себя эти мысли и мерил шагами узкую как клетка комнату, которую называл личным кабинетом.
«Личная психушка», как называл ее Моран. Плавные углы, пошлые виниловые обои с истерзанными вечным счастьем пташками и ангелочками, очень позитивный сюжет, который непременно хотелось заплескать кровавой юшкой, проведя растопыренной пятерней прямо поверх медово золотистых облаков и благостных лиц святых. Хотелось, да только все тот же Себастьян вынес из комнаты давным-давно то, что могло хоть в какой-то мере послужить этим несбыточным мечтам. Заставить его приволочь сюда труп, что-ли?
Некоторое время Джим всерьез думал над этой возможностью, меряясь взглядом со святым Петром, но потом вернулся к призрачному мерцанию экрана ноутбука. Голова по-прежнему болела. Чертова головная боль, когда от одного запаха кофе, - которое стоит здесь, прямо у локтя, двинь и чашка свалится на пол, превратившись в мутную коричневую лужу полную фарфорового крошева и одуряющего тяжелого аромата, - мутит и тянет вывернуть наизнанку желудок, поэтому Джим сдерживается и только время от времени косится на застывшую с утра кофейно-молочную пенку. Передвинуть лень. Вставать лень. Даже печатать на фоне этой одуряющей боли и то лень.
Но если ничего не делать, то становится только хуже. Хуже. Хуже! ХУЖЕ!!! Почему в этом кабинете так тихо? В порядке эксперимента он шарит и вытаскивает из сети какое-то современное попсовое блядство, выключив картинку с дергающейся на фоне невразумительного пейзажа певицей и оставив только хриплый голос, который ввинчивался в уши. Как ни странно, первые несколько секунд, ошарашенная внезапным идиотизмом припева, боль задумчиво притихла, чтобы взорваться калейдоскопом ощущений чуть позже, когда певицу заело, будто старую пластинку на одной и той же фразе. Почему никто не делает заказов на эстраду? Людям не хочется мараться или им действительно нравится эта… это… Бред!
В голове мелькнула пока еще туманная, неоформившаяся, но уже полная восхищенного самолюбования мысль… Да, о да… именно так, тройное убийство и никак иначе. Как красиво. Господи, как это будет красиво. И изящно. Но надо убедиться, что заказчик сделает все как надо. Джим задумчиво отхлебнул кофе и улыбнулся призраку головной боли. Вот она, идея, лежит буквально на ладони, переливается всеми хитроумными гранями, как маленький драгоценный камень. Законсервировать и отправить на хранение, испытав только один раз на старом идиоте, его жене и двух падчерицах. Сколько у него таких одноразовых планов. Хитроумных интриг. Настроенных, как камертоны, индивидуально на каждого конкретного клиента. Так, что их беззвучный вопль сливается в совместный райский хор. Джим Мориарти, единственный в мире обладатель безграничного склада великолепных идей для плебса. Это почти оскорбление, что за этот вот, выцарапанный из души, филигранно отточенный миг чистой ненависти он получает деньги. Джим зевнул, покосился на обои, подмигнул одному из серафимов и, до хруста потянувшись, опустил руки на клавиатуру, набирая сообщение, завороженно любуясь тем, как пальцы скользят по клавишам, легкими касаниями превращая смутную идею в скрупулёзный до тошноты скучный перечень подробных инструкций.

2. Выстрел
- Все пройдет — и надежды зерно не взойдет, - человек, сосредоточенный на работе, выглядит почти счастливым, почти как перед оргазмом, решает Моран, глядя на нахмуренные брови, застывшие в досадливо-смятенной полуулыбке губы и напряженную челюсть. Вот сейчас мужчина скажет: "Ох", выдохнет напряжение, сковавшее спину, расслабит мускулы лица и открыто, счастливо улыбнется.
Сейчас, сейчас, сейчас и... ну, давай же, неслышная барабанная дробь клавиш, человек расслабленно откидывается на спинку кресла, позволяя себе поднять глаза на июньское марево за окном, и Себастьян нажимает на курок.
- Все, что ты накопил, ни за грош пропадет, - Себастьян, напевая себе под нос, аккуратно разбирает винтовку: отсоединяет магазин, отвинчивает оптику и глушитель, укладывая все в специальный мешочек, складывает стойку и аккуратно раскладывает все это по отделениям ярко-оранжевого кейса службы технической поддержки офисных коммуникаций. Не снимая такого же оптимистично-апельсинового цвета комбинезона, он легким, почти прогулочным шагом спускается вниз на один этаж и заходит в лифт.
- Если ты не поделишься вовремя с другом, — взгляд на часы, время, и теперь все надо делать очень быстро. Комбинезон сдирается, так же как и кепка, затеняющая лицо, лифт зависает в режиме вечного падения между этажами, и нескольких минут остановки вполне хватает, чтобы снять заранее развинченную верхнюю стойку и закинуть туда кейс со спецодеждой, вынув вместо этого тоненькую сумку с лаптопом и бумагами. Спрыгнув, Себастьян аккуратно поправляет серый офисный костюм и, взяв в руки кейс, осторожно замыкает контакты на панели лифта, наскоро прикрутив ее обратно. Будь благословенно время ланча. Десятый этаж загнал в лифт еще двоих таких же офисных работяг, а на пятом их было уже восемь, и вся эта пропахшая дезодорантом толпа вынырнула, радостно гомоня, из дверей, чтобы устремиться в непрерывном водовороте белых воротничков к ближайшим закусочным.
- Все твое достоянье врагу отойдет, - пробормотал Себастьян завершающие строчки, и сосед по обеденному времени осуждающе покосился на него. Мол, какие враги, какое достояние, сорок пять минут, и надо найти чертово свободное место, чтобы успеть урвать свою порцию сплетен и фиш-энд-чипс со стаканчиком колы. Или, задумчиво морщит губы сосед справа, курицу с карри и кебаб. И они несут Себастьяна, зажав между собой, к своим сорока пяти минутам свободы, за двери, на улицу, прочь от вездесущего взора CCTV, еще немного, и можно будет вздохнуть спокойно и пойти выпить хороший арабский кофе с кардамоном и... тут его хватают за рукав.
- Не торопись, - произносит Джим, блестя веселыми темными глазами, почти неузнаваемый в безлико-сером офисном панцире, с гербом накрахмаленного воротничка и ослабленного по случаю перерыва галстука в тонкую красную полоску, - пойдем, перекусим.
И он тащит Себастьяна в какую-то дешевую индийскую забегаловку напротив, с липкими от тошнотворно-тяжелого аромата специй столиками, выставленными прямо на улицу по случаю жары. И Моран идет, нехотя, без особого желания, как на жесткой привязи следует за шефом. И нет уже никакой свободы, и радости от удачного дела тоже нет, потому что Джим - это Джим, а веселый Джим - это дьявольски непредсказуемая вещь до того, что где-то в горле першит от желания запихнуть его прямо сейчас в смирительную рубашку и доставить в ближайшую психушку.
Вместе они наблюдают за приездом полиции, скорой и коронеров, суетливой возней, радостно-испуганным оживлением толпы по случаю смерти управляющего банком и, наконец, к их кафе направляется один из этих молоденьких бобби, с блокнотом и озабоченным выражением лица наперевес. Джим, каким-то невозможным, неестественным способом извернувшись на стуле, ловит его за рукав и, перекрывая возбужденный гомон посетителей спрашивает:
- Кого-то убили, офицер?
И это, естественно, привлекает к ним внимание. Джим, красуясь, будто на вручении BAFTA, отвечает на вопросы, старательно путаясь в показаниях и то и дело пихая Себастьяна локтем, отчего под ребрами набухает синяком тяжелое мутное желание придушить шефа вот прямо здесь и сдаться властям.
Время от времени он поворачивается и, округлив глаза, брови, губы, весь став одним круглым воплощением восхищенного удивления, спрашивает у Себастьяна:
- Нет, ну ты слышал... где я был в тот момент? ... Ты слышал, слышал.. убили прямо на заседании совета директоров... а почему мы ничего не видели? .... Этьен, ты слышал? - тормошит он Морана, коверкая его имя на французский манер и за это, а еще за сочувствующий взгляд молоденького полисмена, Моран ненавидит его еще больше. Нет, оказывается, это не предел, есть еще следующая фраза.
- Мы ничего не видели, потому что были в туалете, сэр, - честно отвечает Джеймс и косится на Морана со смешинками в глазах. - Да, сэр, вместе. Очень вместе, сэр, - и, кивая полицейскому, Моран тяжело, удушливо краснеет. Тот, не закончив допрос и досадливо захлопнув блокнот, уходит, не взглянув на них даже, и это хорошо, потому что теперь Морану не надо врать и выдумывать себе новую фамилию.
А поскучневший Джим вертит в руках пластиковую карточку доступа какого-то офисного идиота, который наверняка сейчас заполошно ищет ее по ящикам стола, ведь обратно без нее не пустят. И мыслями босс где-то далеко, и это тоже хорошо, потому что вся та смесь: адреналина, страха, гнева и ненависти, в Моране постепенно растворяется, пока он цедит неожиданно хороший эспрессо.
- Пойдем, Себ, - роняет шеф, наконец, и видно, что ему уже снова скучно. - Больше тут делать нечего.
И Себастьян послушно встает, оставив недопитый кофе и надкусанную питу на столике вместе с несколькими фунтами и плохим настроением.

Дело было именно так и не иначе.
Давным давно когда деревья были маленькими и люди были маленькими и мир был юн и свеж и девственно, до идиотизма, чист, и даже богам не было до него никакого дела существовала Великая Тройка.
Бросок костей Великой Тройки означал все, и не означал ничего.
Иногда им выпадали числа, иногда вселенные, иногда им выпадала любовь, но тут же впадала обратно, смущаясь и прикрываясь необходимостью, ибо к чему Великой Тройке любовь. Поэтому с любовью у них было туго, да.
Но зато со всем остальным у них было хорошо. И было всего этого остального… а тут легенда кончается, и начинается суровая реальность с заполнением налоговой декларации, а зачем оно нам нужно, господа?))

Ну вот Вам и аптека. Ночь, улица, медсестры оставляют и где-то оживают мертвецы, те что плодами страсти отравились... видать излишне те плоды горьки, а что же мы, а мы и в самом деле едва-едва ль к заутрене успели, чтобы грехи по мелочи отпеть, да ну и как тут в самом деле не успеть. И томным вздохом отзовется плеск воды, он как и мы совсем не ждал беды. Исхода нет, и из одной трубы в бассейн вливается воды безмерно, и даже если за ученые труды мы все же сядем искренне, примерно, мы обнаружим что потуги те пусты, коль нет другой, расчет не так уж прост, и свет той истины бессмысленный и тусклый Вам не опишет даже Заратустра.

Глава 1.



Здесь нет ни начала ни конца, ни особого смысла, и те, кто будет это читать, если таковые все же найдутся, в итоге останутся только с чувством головной боли и легкого изумления, точно так же как и я, когда на ускоренном темпе листаю страницы своей жизни, в попытке найти те две или три строчки, которые назойливо, как надоевшую болячку, корябают память. Никакой навык скорочтения не спасает от желания задержаться на некоторых событиях подольше.

Я еще не знаю как мне назвать героев этих записей, потому что мне не хочется быть банальным, это легкое тщеславие автора, который страдает графоманством и комплексом неполноценности одновременно. Поэтому это будут: Я, Она, наша с ней компания и далее по принадлежности к той или иной процессии, конфессии и просто от желания обозначить необозначимое. Возможно имена придут потом, возможно они даже будут настоящими, и более чем вероятно что все это где-нибудь уже случалось. За последнее я не несу никакой ответственности, потому что происходило оно наверняка без меня.



Ветер трепал ветви сливы, срывая вытесняемые набухающими плодами соцветия, ветру не было дела до того красиво это было или нет, он просто следовал по умолчанию своему предназначению, но это было красиво. Это было настолько красиво, что мне совсем не хотелось покидать кресло-качалку в саду, которое я оккупировал абсолютно нахально, устроившись там вместе с книжкой и бутылкой холодного чая с лимоном. Если хорошенько постараться, можно было представить сливу - вишней, а чай - горячим и в чайнике. Эстет во мне расправлял крылья и рвался наружу, желая причаститься мировой культуры созерцания прекрасного, но я усиленно, практически пинками загонял его обратно, потому что книга была интересная, а через несколько часов от моего одиночества не осталось бы ни следа, и мне вряд ли дали бы ее дочитать. Впрочем и читал я тоже не очень внимательно, потому что размышлял об убийстве. На моей памяти убийств здесь еще не случалось ни разу, хотя вряд ли кто-то сказал бы что у нас здесь сонный Баден-Баден, но какая-то толика его атмосферы чувствовалась и весьма.
Люди здесь ходили неспешно, дела делались всегда за закрытыми дверьми и не выносились наружу, однако все знали что вот идет Молочник, вот идет Мясник, Великан, а это к примеру наш падре: "Здраствуйте, святой отец".
Таким образом все знали все обо всех, пока в городе не появилась Журналистка. Зачем она появилась у нас, и каким ветром ее занесло, сказать довольно трудно, но это и не важно, потому что на следующую же ночь ее убили. Собственно именно тогда мы и узнали, что она появилась среди нас.
Это как вирус. Сначала ты чувствуешь что просто что-то пошло не так, потом появляется это легкое зудение за носовыми пазухами, потом начинает ни с того, ни с сего болеть голова, а спустя час, когда ты уже вовсю чихаешь и ищешь носовые платки, ты понимаешь что у тебя Журналистка, то есть грипп конечно.



Тело нашли утром, на городской площади. Первым на него наткнулся молочник из магазинчика "Молоко и Вы: кто кого". Женщина лежала на спине, неловко распластавшись на неровной брусчатке, левая рука откинута, правая прижата к груди, все как в высокой прозе, и даже юбка не превышает установленной моралью длины. Единственное что портило труп - выражение лица. Было оно каким-то напряженным. Но в целом это была симпатичная, молодая женщина и в сумочке валявшейся рядом нашли все ее документы, немного денег, косметичку, ключи от машины и записку.
Записку сразу же забрал себе Комиссар, и больше ее никто не видел. Говорят в ней предрекался конец всему, но многие склонялись к тому что это был просто список продуктов, или может быть название гостиницы.
- Как вы думаете? - мессир Жиль отставил чашку - пену фаянсовых кружев, вензелей и легкого аромата кофе, - кто она такая?



- Никто! - разорялся падре с кафедры как перед капитулом, - Никто не может превозмочь в себе потребность помогать ближнему своему, ибо это есть высшая потребность духа, смиряющая иные потребности плоти, гораздо лучше чем их пустое умервщление.

Журналистка уже лежала, беспомощно и смирно, с раздвинутыми насколько это возможно ребрами, на секционном столе в отделении для вскрытия местной больнички. И никто, в самом деле никто не мог превозмочь потребности местного коронера помочь ей в ее последнем пристанище обрести уверенность в том от чего именно она умерла: от аневризмы, которая жадным клещом притаилась в сизом на металле лотка мозговом срезе или все же от удара тупым предметом по своду черепа. Больше всего было похоже на то, что она умерла от изумления.



А город и впрямь изумлял, покорял своими широкими улицами, оформленными в сдержанном тоне напоминающим одновременно все европейские старинные полусонные городки и ни один из них. Домики раскрашенные охрой и кармином, а то и в стиле индиго зажигали по вечерам окна и там за белоснежным маревом занавесок таилась какая-то своя, тихая сонная жизнь. Никто не мешал ей, никто не заглядывал в окна, кроме резных невысоких фонарей и деревьев, никто не лез в двери и тогда жизнь сама любопытно, краешком глаза, самую чуточку только выглядывала наружу. Конечно если по улицам не шел Великан. Но я вам так скажу, если нет Великана, то отчего бы и не выглянуть то?

=======================

Как ни странно по старым следам:

- Я хочу поднять тост за троих людей - Шерлок качнул бокалом и уловил изумленный взгляд Молли. Кажется она думала, что он порядком напился. Кто знает на самом деле. Кто знает…
- За двоих, - поправился он, - За Джона и Мэри.
Он мог бы добавить "и за меня", но его в проекте их счастливой семьи не было. Если только…
Майкрофт сказал не вмешиваться, но Майкрофт был далеко, он даже приехать не захотел. Возможно так он развязывал Шерлоку руки. Майкрофт вообще любил развязать кому-нибудь руки и посмотреть что из этого выйдет. Развяжет бывало, отойдет и смеется. Мориарти вон в прошлый раз тоже так отпустил. А тот потом с собой покончил. Нехорошо получилось. На время Шерлок задумался о том, что ничего хорошего с теми, кого Майк развязывал, по жизни не случалось, но в любом случае это уже не имело никакого значения, потому что он уже ввязался.
Шерлок выпил и задержал дыхание. Мир на секунду раздвоился, стал цветным, замер в каждом запахе, ниточках звуков, облепивших тело как мокрые водоросли, распялил пальцы, дернул за нервы, примериваясь и вышел из пустой оболочки в модном костюме-тройке. Повел хищно носом, принюхиваясь к чужому счастью, шагнул туда и тут Шерлок поймал его за лапу. Подтащил с усилием обратно, запихнул в молчаливое безучастное тело и оставил так. Лучше так, чем потом у Джона и его жены родится мальчик, подозрительно похожий по стилю мышления на своего крестного. Майкрофт хихикнул ехидно где-то там в самой глубине. Шерлок не знал кто дал рождение брату, но четко знал что сам стал таким, когда семилетнего Майкрофта черт дернул отпустить с поводка мир в присутствии матери. Миру было все равно в какое тело селиться, главное, чтобы можно было строить там все под себя с самого начала. Можно сказать что Шерлок был удачным экспериментом, но он не хотел быть экспериментом завершенным. Поэтому он подошел к новобрачным и объяснил им этот зуд, который терзал его нервы уже как месяц. Объяснил с кучей ненужных привязок и доказательств, которые кажется их убедили. А потом просто ушел, подняв воротник пальто и отгородившись от навязчивого желания вернуться и подселить среди живых копию себя. Секс как и размножение по прежнему не лежали в сфере его интересов.

Про Майка - Тонкая записная книжка

читать дальше
Бланки находились совершенно случайно. Они лежали между страниц отчетов, на них удобно было ставить кофейные чашки, оставляя нечеткие контуры прямо поверх грифа "совершенно секретно", они бессистемно вываливались из ящиков стола, иной раз в самый неподходящий момент, например когда ты объясняешь человеку сидящему напротив, что ты абсолютно доверчивый и бесхребетный маменькин сынок с небольшим брюшком буржуа и тут ему под ноги из гостеприимно распахнутого тобою отсека бара для сигарет планирует бланк с кровавым номенклатурным оттиском повышенной секретности. Смущает. Тем более, что большинство этих бланков были исписаны мелким аккуратным почерком с наклоном вправо (признак натуры педантичной и скрупулезной) или еще размашистым, с округлыми очертаниями и смешным хвостиком у "q" (а это гедонист, человек который привык получать от жизни удовольствие, немного неуверенный в себе) или еще слегка суматошным мельтешением букв разного наклона с архаичными черточками у буквы "t". Периодически Антея собирала всю эту макулатуру и даже не вчитываясь клала шефу на стол, придавливая сверху в качестве пресса ажурной малахитовой шкатулкой с пилюлями неизвестного назначения. В один прекрасный день вся эта аккуратная стопка исчезала и больше никогда не попадалась ей на глаза, хотя вот если вчитываться ... если вчитываться то там мелькало предложение, то здесь, но кто право будет вчитываться в бумаги, которые после предлагалось сжечь, а пепел съесть. Нет, несварением никто в конторе страдать не хотел, и поэтому бланки все так же планировали под ноги посетителям, селились между страниц аналитических сводок и сиротливо выглядывали из пакетика для ланча, бравируя колонтитулом с жестким указанием отослать их непосредственно в отдел "X". Бланки крали, уносили с собой случайно, подделывали и даже уничтожали, или, что тоже случалось: отправляли в отдел "Х", но поскольку отдела такого не существовало, они, покружившись по управлению немного снова возвращались обратно и по ночам, вероятно, рассказывали другим бланком на шелестящем бумажном языке о своем кругосветном путешествии за дверь кабинета и обратно.

***

Иногда намерение лечь спать оборачивается головной болью. Ночь, как ненасытная любовница, сопротивляется всякому движению по направлению к царству Морфея, подкидывая раз за разом все новые и новые препоны. Капризным шелестящим вздохом ложится на стол отчет. Глаза режет, и тянет закрыть их, затянуться порцией горячего приправленного воспоминаниями, резкого на вкус дыма, но нельзя, и снова сдерживаешься... Все действия под тянущий в нервах шум дождя приобретают четкий характер монотонности на самой грани, за сантиметр до падения в глухое, уютное, теплое, туда где за закрытыми веками прожитый день приобретает черты гротеска.
Душ тем более не спасает, шум воды кажется еще одним изощренным издевательством над бессонницей и когда, на секунду, прислонясь к прохладному кафелю, оказываешься не здесь и не сейчас, с удивлением обнаруживаешь, что успел, что все что нужно завершилось и осталось только сладкое, ноющее где-то под ребрами желание спать, уже не сильное, но еще ощутимое, а мысли уже занимает круговорот привычных штампов, и чашка кофе кажется вполне естественной для того, чтобы продолжить этот затянувшийся марафон. А чуть позже, раз за разом падая в скучные бюрократические определения, спотыкаясь на одном и том же абзаце, бессильно опираясь скулой о ладонь и скользя пальцем, обводя чуть выпуклые контуры букв, как будто это может помочь, ты понимаешь что недавний всплеск бодрости был не более чем фикцией, обманкой щедро приправленной самомнением и инсулином. Но ночь блаженно выдыхает что-то неразборчивое шелестом ветвей и пока еще длится хрупкая как стон тишина, пока темнота за окном так доверчиво раскрыта на самом изломе, ты просто должен, обязан успеть, до того как совместный интерес иссякнет, хотя казалось бы куда ему иссякать, сколько еще ночей впереди. Но вот эта самая, кажется последней, и мучительно неторопливое исследование моей выдержки продолжается до тех пор, пока утро не расцвечивает окна бледной изморозью рассвета. И тогда уже дозволяется беззвучное: "Спааать. Хотя бы час".
А наутро изучая в зеркале покрасневшие, припухшие от недосыпа глаза укоряюще напоминаешь себе, что вот после двух ночи уже точно никаких дел, и лицемерно киваешь своему отражению легкой от бессонницы головой: "Конечно, Майк, никаких".

***

Сунь-Цзы говорил: "Если не знаешь, каковы твои дети, посмотри на их друзей." Я люблю читать его "Искусство войны" не меньше чем "Государя" Маккиавели. Но последний более пессимистичен в своих высказываниях. Вот например: "Следует заранее примириться с тем, что всякое решение сомнительно, ибо это в порядке вещей, что, избегнув одной неприятности, попадаешь в другую.". Маккиавели учит осознанному смирению, Сунь-Цзы внушает, что все осознанное не более чем вдох, пока ты любуешься на закат, а логика подсказывает мне, что вряд ли я что-то узнаю о Шерлоке, посмотрев на Джона, потому что любой мой вывод о том, что наконец-то найден ограничитель ведет к новым неприятностям. Поэтому я могу многое сказать о Джоне, и говорю, поэтому все то, что я говорю о брате следует делить на два, а затем умножать на любое другое число, которое придет в голову и путем несложных математических манипуляций приходить все к тому же случайному числу. Это как карточный фокус. Иллюзия понимания. Шаткое основание для видимости заботы и тени присутствия в жизни друг друга. Говорят что иллюзии это отражения реальных объектов, которые находятся совсем в другом месте. Я тоже надеюсь на это. На то что где-то это все же находится.

***

Иногда я смотрю в зеркало и думаю об Англии. И мне интересно думает ли Англия обо мне, завязывая галстук выверенными повседневностью движениями, поправляя рукава, вдевая запонки, улыбаясь краешком губ утренним сводкам, просто потому что ничего не случилось, кроме того, что было спрогнозировано заранее. Глядя в зеркало я всякий раз убеждаюсь, что Англии на меня плевать.
Потом мы с ней быстро проглатываем горячий кофе, который чуть горчит на языке… или это желчь… кофе вроде горчить не должен. Не чувствуя вкуса перехватываем новости из заголовков газет вместе с традиционным тостом сдобренным тонким слоем джема, выхолощенного от всего натурального в угоду моде и диетологам. Все вместе проскальзывает по пищеводу так быстро, что звонок электронного ежедневника воспринимается как издевательство: кааак а где еще? И все это время мы старательно пытаемся не думать друг о друге. Я о ней. Ей не думать удается легче.
Иногда я думаю: на кого она похожа, та о ком я забочусь. Мне хотелось бы, чтобы однажды вечером она изящно опустилась в кресло напротив моего, и попросила шерри. Возможно она похожа на мисс Адлер, но вряд ли, очень вряд ли. Неопределенное выражение лица, чуть припухшие веки, тонкие губы, высокие скулы, ямочка на подбородке. Истинно английская блеклая красота. У нее будет очень незапоминающееся лицо, у моей визави. У нее будет глуховатый голос, изящные щиколотки и восхитительное, полное отсутствие проблем. Она расскажет мне про скачки в Аскоте, про королевские приемы, про Тауэр и толпы туристов, про сонные предместья и туман, стелящийся над вересковыми полями. А потом она протянет руку и окажется что Корнуольские холмы совсем рядом. Буду как Томас Рифмач выходить к людям раз в семь лет. Или как Шерлок через три…
Я повязываю галстук и тихонько фыркаю на свое отражение. Нет, Англия не думает обо мне, и являться мне на службу ежедневно. И даже в Тибет не съездить.


Исповедь
читать дальше
Мориарти продолжает расспросы и за пределами душного металлического куба, исчерченного вдоль и поперек шелестящим вздохом с явным привкусом безумия. Там, где нет седовласого красавца, проводившего заключенного странным взглядом, там, где нет прослушки и надоедливого глазка камеры. Там, где Майкрофт может обойтись без метафор и экивоков и выполнить свое обещание.
Скажи, спрашивает Джим, почему он так тебя ненавидит? Дело явно не в разбитой машинке или интеллектуальном соперничестве. Шерлок, быть может, отрицает возможность использования ума в корыстных целях, он считает, что старший брат опустился до социализации и выбрал неверный жизненный вектор - может, поэтому?
Почему Шерлок не ценит могущество, которое способен приобрести по щелчку пальцев?
Что связывает его с Джоном?

Что такого в этом военном, почему Шерлок бежит по первому тревожному звонку, рискуя драгоценной шкуркой, упакованной в демисезонное пальто, и чего не хватает ему в тебе, Майкрофт?
Я молчу. Мне нечего сказать. Я смотрю в окно, где за ледяной гладкостью кварца, наслоениями извести и пузырьками соды таится истина. Но там ничего нет, лишь ветка дуба тяжело кивает мне в ответ: так, мол, Майкрофт, именно так.
- Есть пять видов лазутчиков, - сказал бы я. - Есть лазутчики местные, есть лазутчики внутренние, есть лазутчики обратные, бывают еще лазутчики смерти и лазутчики жизни.
Но это был бы бессовестный плагиат. И Сунь Цзы, качая седой головой, не меняя выражения бесстрастного лица, ответил бы мне:
-Просвещенные государи и мудрые полководцы двигались и побеждали, совершали подвиги, превосходя всех других потому, что все знали наперед.
Поэтому я молчу. Я прикусываю губу до боли, что, несомненно, смотрится смешно со стороны, но мне плевать, потому что видишь это только ты, а кому ты, Джеймс Мориарти, будешь рассказывать, как именно я выглядел во время оно, да и вряд ли тебя вообще занимает мой внешний вид, ты отвернулся, разглядывая плотные тяжелые корешки книг.
Но долго молчать нельзя, даже если в этот самый момент ты беседуешь с мертвецами. В конечном итоге времени, чтобы набеседоваться, будет полно.
Просвещенным государям лазутчики были не нужны. А я, видно, недостаточно просвещен. Поэтому я размыкаю губы и рассказываю о первом, что мне приходит на ум.
***
Ему было семь. Говорят, семь - счастливое число. Может быть, я не проверял. Вполне возможно, для него оно было счастливым. Но весь остальной дом стонал от этого молчаливого сосредоточенного вихря исследовательского интереса. Такой тяги к скрытности в нашей семье не было еще никогда. Отцовские бумаги торжественно запирались на семь замков, мать прятала и перепрятывала давние, еще времен ее молодости, письма, о содержании которых все, тем не менее, были прекрасно осведомлены, лекарства делали марш-бросок на верхние полки, книги недвусмысленного содержания, если таковые были найдены, немедленно подвергались остракизму и навсегда изгонялись из дома. Экономка сделала из кухни неприступный бастион. А надо всем этим звучало: “Майкрофт!”.
Сфера ответственности, сказал бы я. Когда ему было семь, у меня была слишком широкая для меня сфера ответственности. За это не ненавидят, сказал бы я, за это презирают. Но я молчу. Я молчу и рассказываю, как он разводил муравьев с целью изучения их социального строя, и как однажды все они, прискучив ему, оказались в моей кровати.
***
Ты морщишься. Тебе, конечно, хотелось не этого. Тебе хотелось понять, почему он такой. Влезть под кожу, потрогать сердце, печень, селезенку, взглянуть на мозги и обнаружить вместо всего этого, скользкого и неприглядного в своей физической сути, сложный и совершенный механизм. Крутятся шестеренки, играет неслышная мелодия, завораживает слаженная механика движений. Но я боюсь разочаровать тебя, Джим, я вижу всего лишь немного нескладного и заносчивого молодого человека, полного пока еще, несмотря на весь свой цинизм, неоправданных ожиданий от этой клоаки, которая в приличных местах зовется социумом. Вот уж действительно: печень, почки, селезенка и прочая требуха. Поэтому я молчу. На самом деле, ты знаешь о нем больше чем я. У тебя он вызывает восхищение, у меня - страх. Я не буду притворяться непризнанным героем, нет. Этот страх имеет ту же природу, что и тревожный окрик матери, когда этот поганец впервые решил, что он достаточно взрослый, чтобы угнать мой мопед. Я обнаружил его часом позже. Его с одной стороны обочины, мопед - с другой. Я говорю тебе и об этом тоже. Все мое могущество - это быть в нужное время в нужном месте. И никто, Джим, никто не догадывается, как часто я не угадываю с временем и местом. Может быть, поэтому оно ему и не нужно.
***
Ты знаешь, сказал бы я, мы ни единой минуты не были друзьями. Врагами быть слишком удобно. Особенно в юности.
Юность любит максимализм, думаю я, и ты киваешь мне, поторапливая, поглядывая на часы, но неужели ты думал, что человек, который в шутку, в пику младшему брату основал целый клуб, члены которого отличаются крайней неразговорчивостью, будет трещать без умолку?
Есть пять видов лазутчиков, Джим, и мне из них нужен только последний. Поэтому я отвожу взгляд и рассказываю.
Я не думаю, что он на самом деле считал меня смертельным врагом, но это, несомненно, льстило его самолюбию гораздо больше, чем зануда-карьерист в роли брата. И он повторял это настолько часто, что, когда мне было скучно, а мне часто бывает скучно, поверь, я тоже развлекался этой фантазией. Знаешь, когда ему было пятнадцать, он завел себе тетрадь в бархатной обложке и исписал первые три страницы вымышленным кодексом рыцарей пера и шпаги. Потом он ее забросил. А я нашел и сохранил. У меня в мои двадцать пять ушло около сорока листов на предварительную докладную записку о реорганизации структуры МИ-7. Тогда как раз мы все переезжали в новое здание и порядки менялись. Министерство финансов пыталось в очередной раз наложить лапу на наши внутренние транзакции, кабинет министров сомневался в нашей полезности, а мы сами с интересом наблюдали за постепенной разморозкой бывшего советского пространства и пытались убедить начальство, что мы все еще нужны. Потом я ушел оттуда, впрочем, да, я забыл, тебя же интересую не я.
Так вот, мы никогда не были друзьями. У него вообще было очень мало друзей. Я думаю, это как-то связано с терпением, хотя не знаю, у меня друзей нет вообще. Но, я думаю, ты уже догадался, что он менее безразличен к людям. Что плохого, мог бы спросить я, что плохого в самолете полном трупов. Ну, кроме того, что это уязвляет самолюбие одного детектива-самоучки. Со всех сторон хороший самолет. Но Шерлок слишком увлечен людьми, чтобы думать о политике. Поэтому “нет” карьере и “да” Джону. Ты спрашиваешь у меня, почему, Джим… Ты выбрал прекрасный объект для расспросов. Я и сам не знаю. Но из всех пяти видов… Поэтому дай мне секунду, я соберусь и что-нибудь совру. Хотя нет, я забыл, я не люблю врать. Еще больше, чем Шерлок. До брезгливости. Странное признание для политика, да? Но у меня много воспоминаний, поэтому я тасую их, как карты, и выбираю одно. Если рассказать о нем… немного, не до конца. Я очень люблю недоговаривать правду, Джим, а еще больше я люблю молчать и слушать. Но сделка есть сделка, поэтому я морщусь и рассказываю тебе про университетского друга Шерлока, как там его … ах да, Себастьян.