понедельник, 07 марта 2016
Про Майка - Тонкая записная книжка
читать дальше
Бланки находились совершенно случайно. Они лежали между страниц отчетов, на них удобно было ставить кофейные чашки, оставляя нечеткие контуры прямо поверх грифа "совершенно секретно", они бессистемно вываливались из ящиков стола, иной раз в самый неподходящий момент, например когда ты объясняешь человеку сидящему напротив, что ты абсолютно доверчивый и бесхребетный маменькин сынок с небольшим брюшком буржуа и тут ему под ноги из гостеприимно распахнутого тобою отсека бара для сигарет планирует бланк с кровавым номенклатурным оттиском повышенной секретности. Смущает. Тем более, что большинство этих бланков были исписаны мелким аккуратным почерком с наклоном вправо (признак натуры педантичной и скрупулезной) или еще размашистым, с округлыми очертаниями и смешным хвостиком у "q" (а это гедонист, человек который привык получать от жизни удовольствие, немного неуверенный в себе) или еще слегка суматошным мельтешением букв разного наклона с архаичными черточками у буквы "t". Периодически Антея собирала всю эту макулатуру и даже не вчитываясь клала шефу на стол, придавливая сверху в качестве пресса ажурной малахитовой шкатулкой с пилюлями неизвестного назначения. В один прекрасный день вся эта аккуратная стопка исчезала и больше никогда не попадалась ей на глаза, хотя вот если вчитываться ... если вчитываться то там мелькало предложение, то здесь, но кто право будет вчитываться в бумаги, которые после предлагалось сжечь, а пепел съесть. Нет, несварением никто в конторе страдать не хотел, и поэтому бланки все так же планировали под ноги посетителям, селились между страниц аналитических сводок и сиротливо выглядывали из пакетика для ланча, бравируя колонтитулом с жестким указанием отослать их непосредственно в отдел "X". Бланки крали, уносили с собой случайно, подделывали и даже уничтожали, или, что тоже случалось: отправляли в отдел "Х", но поскольку отдела такого не существовало, они, покружившись по управлению немного снова возвращались обратно и по ночам, вероятно, рассказывали другим бланком на шелестящем бумажном языке о своем кругосветном путешествии за дверь кабинета и обратно.
***
Иногда намерение лечь спать оборачивается головной болью. Ночь, как ненасытная любовница, сопротивляется всякому движению по направлению к царству Морфея, подкидывая раз за разом все новые и новые препоны. Капризным шелестящим вздохом ложится на стол отчет. Глаза режет, и тянет закрыть их, затянуться порцией горячего приправленного воспоминаниями, резкого на вкус дыма, но нельзя, и снова сдерживаешься... Все действия под тянущий в нервах шум дождя приобретают четкий характер монотонности на самой грани, за сантиметр до падения в глухое, уютное, теплое, туда где за закрытыми веками прожитый день приобретает черты гротеска.
Душ тем более не спасает, шум воды кажется еще одним изощренным издевательством над бессонницей и когда, на секунду, прислонясь к прохладному кафелю, оказываешься не здесь и не сейчас, с удивлением обнаруживаешь, что успел, что все что нужно завершилось и осталось только сладкое, ноющее где-то под ребрами желание спать, уже не сильное, но еще ощутимое, а мысли уже занимает круговорот привычных штампов, и чашка кофе кажется вполне естественной для того, чтобы продолжить этот затянувшийся марафон. А чуть позже, раз за разом падая в скучные бюрократические определения, спотыкаясь на одном и том же абзаце, бессильно опираясь скулой о ладонь и скользя пальцем, обводя чуть выпуклые контуры букв, как будто это может помочь, ты понимаешь что недавний всплеск бодрости был не более чем фикцией, обманкой щедро приправленной самомнением и инсулином. Но ночь блаженно выдыхает что-то неразборчивое шелестом ветвей и пока еще длится хрупкая как стон тишина, пока темнота за окном так доверчиво раскрыта на самом изломе, ты просто должен, обязан успеть, до того как совместный интерес иссякнет, хотя казалось бы куда ему иссякать, сколько еще ночей впереди. Но вот эта самая, кажется последней, и мучительно неторопливое исследование моей выдержки продолжается до тех пор, пока утро не расцвечивает окна бледной изморозью рассвета. И тогда уже дозволяется беззвучное: "Спааать. Хотя бы час".
А наутро изучая в зеркале покрасневшие, припухшие от недосыпа глаза укоряюще напоминаешь себе, что вот после двух ночи уже точно никаких дел, и лицемерно киваешь своему отражению легкой от бессонницы головой: "Конечно, Майк, никаких".
***
Сунь-Цзы говорил: "Если не знаешь, каковы твои дети, посмотри на их друзей." Я люблю читать его "Искусство войны" не меньше чем "Государя" Маккиавели. Но последний более пессимистичен в своих высказываниях. Вот например: "Следует заранее примириться с тем, что всякое решение сомнительно, ибо это в порядке вещей, что, избегнув одной неприятности, попадаешь в другую.". Маккиавели учит осознанному смирению, Сунь-Цзы внушает, что все осознанное не более чем вдох, пока ты любуешься на закат, а логика подсказывает мне, что вряд ли я что-то узнаю о Шерлоке, посмотрев на Джона, потому что любой мой вывод о том, что наконец-то найден ограничитель ведет к новым неприятностям. Поэтому я могу многое сказать о Джоне, и говорю, поэтому все то, что я говорю о брате следует делить на два, а затем умножать на любое другое число, которое придет в голову и путем несложных математических манипуляций приходить все к тому же случайному числу. Это как карточный фокус. Иллюзия понимания. Шаткое основание для видимости заботы и тени присутствия в жизни друг друга. Говорят что иллюзии это отражения реальных объектов, которые находятся совсем в другом месте. Я тоже надеюсь на это. На то что где-то это все же находится.
***
Иногда я смотрю в зеркало и думаю об Англии. И мне интересно думает ли Англия обо мне, завязывая галстук выверенными повседневностью движениями, поправляя рукава, вдевая запонки, улыбаясь краешком губ утренним сводкам, просто потому что ничего не случилось, кроме того, что было спрогнозировано заранее. Глядя в зеркало я всякий раз убеждаюсь, что Англии на меня плевать.
Потом мы с ней быстро проглатываем горячий кофе, который чуть горчит на языке… или это желчь… кофе вроде горчить не должен. Не чувствуя вкуса перехватываем новости из заголовков газет вместе с традиционным тостом сдобренным тонким слоем джема, выхолощенного от всего натурального в угоду моде и диетологам. Все вместе проскальзывает по пищеводу так быстро, что звонок электронного ежедневника воспринимается как издевательство: кааак а где еще? И все это время мы старательно пытаемся не думать друг о друге. Я о ней. Ей не думать удается легче.
Иногда я думаю: на кого она похожа, та о ком я забочусь. Мне хотелось бы, чтобы однажды вечером она изящно опустилась в кресло напротив моего, и попросила шерри. Возможно она похожа на мисс Адлер, но вряд ли, очень вряд ли. Неопределенное выражение лица, чуть припухшие веки, тонкие губы, высокие скулы, ямочка на подбородке. Истинно английская блеклая красота. У нее будет очень незапоминающееся лицо, у моей визави. У нее будет глуховатый голос, изящные щиколотки и восхитительное, полное отсутствие проблем. Она расскажет мне про скачки в Аскоте, про королевские приемы, про Тауэр и толпы туристов, про сонные предместья и туман, стелящийся над вересковыми полями. А потом она протянет руку и окажется что Корнуольские холмы совсем рядом. Буду как Томас Рифмач выходить к людям раз в семь лет. Или как Шерлок через три…
Я повязываю галстук и тихонько фыркаю на свое отражение. Нет, Англия не думает обо мне, и являться мне на службу ежедневно. И даже в Тибет не съездить.
Исповедь
читать дальше
Мориарти продолжает расспросы и за пределами душного металлического куба, исчерченного вдоль и поперек шелестящим вздохом с явным привкусом безумия. Там, где нет седовласого красавца, проводившего заключенного странным взглядом, там, где нет прослушки и надоедливого глазка камеры. Там, где Майкрофт может обойтись без метафор и экивоков и выполнить свое обещание.
Скажи, спрашивает Джим, почему он так тебя ненавидит? Дело явно не в разбитой машинке или интеллектуальном соперничестве. Шерлок, быть может, отрицает возможность использования ума в корыстных целях, он считает, что старший брат опустился до социализации и выбрал неверный жизненный вектор - может, поэтому?
Почему Шерлок не ценит могущество, которое способен приобрести по щелчку пальцев?
Что связывает его с Джоном?
Что такого в этом военном, почему Шерлок бежит по первому тревожному звонку, рискуя драгоценной шкуркой, упакованной в демисезонное пальто, и чего не хватает ему в тебе, Майкрофт?
Я молчу. Мне нечего сказать. Я смотрю в окно, где за ледяной гладкостью кварца, наслоениями извести и пузырьками соды таится истина. Но там ничего нет, лишь ветка дуба тяжело кивает мне в ответ: так, мол, Майкрофт, именно так.
- Есть пять видов лазутчиков, - сказал бы я. - Есть лазутчики местные, есть лазутчики внутренние, есть лазутчики обратные, бывают еще лазутчики смерти и лазутчики жизни.
Но это был бы бессовестный плагиат. И Сунь Цзы, качая седой головой, не меняя выражения бесстрастного лица, ответил бы мне:
-Просвещенные государи и мудрые полководцы двигались и побеждали, совершали подвиги, превосходя всех других потому, что все знали наперед.
Поэтому я молчу. Я прикусываю губу до боли, что, несомненно, смотрится смешно со стороны, но мне плевать, потому что видишь это только ты, а кому ты, Джеймс Мориарти, будешь рассказывать, как именно я выглядел во время оно, да и вряд ли тебя вообще занимает мой внешний вид, ты отвернулся, разглядывая плотные тяжелые корешки книг.
Но долго молчать нельзя, даже если в этот самый момент ты беседуешь с мертвецами. В конечном итоге времени, чтобы набеседоваться, будет полно.
Просвещенным государям лазутчики были не нужны. А я, видно, недостаточно просвещен. Поэтому я размыкаю губы и рассказываю о первом, что мне приходит на ум.
***
Ему было семь. Говорят, семь - счастливое число. Может быть, я не проверял. Вполне возможно, для него оно было счастливым. Но весь остальной дом стонал от этого молчаливого сосредоточенного вихря исследовательского интереса. Такой тяги к скрытности в нашей семье не было еще никогда. Отцовские бумаги торжественно запирались на семь замков, мать прятала и перепрятывала давние, еще времен ее молодости, письма, о содержании которых все, тем не менее, были прекрасно осведомлены, лекарства делали марш-бросок на верхние полки, книги недвусмысленного содержания, если таковые были найдены, немедленно подвергались остракизму и навсегда изгонялись из дома. Экономка сделала из кухни неприступный бастион. А надо всем этим звучало: “Майкрофт!”.
Сфера ответственности, сказал бы я. Когда ему было семь, у меня была слишком широкая для меня сфера ответственности. За это не ненавидят, сказал бы я, за это презирают. Но я молчу. Я молчу и рассказываю, как он разводил муравьев с целью изучения их социального строя, и как однажды все они, прискучив ему, оказались в моей кровати.
***
Ты морщишься. Тебе, конечно, хотелось не этого. Тебе хотелось понять, почему он такой. Влезть под кожу, потрогать сердце, печень, селезенку, взглянуть на мозги и обнаружить вместо всего этого, скользкого и неприглядного в своей физической сути, сложный и совершенный механизм. Крутятся шестеренки, играет неслышная мелодия, завораживает слаженная механика движений. Но я боюсь разочаровать тебя, Джим, я вижу всего лишь немного нескладного и заносчивого молодого человека, полного пока еще, несмотря на весь свой цинизм, неоправданных ожиданий от этой клоаки, которая в приличных местах зовется социумом. Вот уж действительно: печень, почки, селезенка и прочая требуха. Поэтому я молчу. На самом деле, ты знаешь о нем больше чем я. У тебя он вызывает восхищение, у меня - страх. Я не буду притворяться непризнанным героем, нет. Этот страх имеет ту же природу, что и тревожный окрик матери, когда этот поганец впервые решил, что он достаточно взрослый, чтобы угнать мой мопед. Я обнаружил его часом позже. Его с одной стороны обочины, мопед - с другой. Я говорю тебе и об этом тоже. Все мое могущество - это быть в нужное время в нужном месте. И никто, Джим, никто не догадывается, как часто я не угадываю с временем и местом. Может быть, поэтому оно ему и не нужно.
***
Ты знаешь, сказал бы я, мы ни единой минуты не были друзьями. Врагами быть слишком удобно. Особенно в юности.
Юность любит максимализм, думаю я, и ты киваешь мне, поторапливая, поглядывая на часы, но неужели ты думал, что человек, который в шутку, в пику младшему брату основал целый клуб, члены которого отличаются крайней неразговорчивостью, будет трещать без умолку?
Есть пять видов лазутчиков, Джим, и мне из них нужен только последний. Поэтому я отвожу взгляд и рассказываю.
Я не думаю, что он на самом деле считал меня смертельным врагом, но это, несомненно, льстило его самолюбию гораздо больше, чем зануда-карьерист в роли брата. И он повторял это настолько часто, что, когда мне было скучно, а мне часто бывает скучно, поверь, я тоже развлекался этой фантазией. Знаешь, когда ему было пятнадцать, он завел себе тетрадь в бархатной обложке и исписал первые три страницы вымышленным кодексом рыцарей пера и шпаги. Потом он ее забросил. А я нашел и сохранил. У меня в мои двадцать пять ушло около сорока листов на предварительную докладную записку о реорганизации структуры МИ-7. Тогда как раз мы все переезжали в новое здание и порядки менялись. Министерство финансов пыталось в очередной раз наложить лапу на наши внутренние транзакции, кабинет министров сомневался в нашей полезности, а мы сами с интересом наблюдали за постепенной разморозкой бывшего советского пространства и пытались убедить начальство, что мы все еще нужны. Потом я ушел оттуда, впрочем, да, я забыл, тебя же интересую не я.
Так вот, мы никогда не были друзьями. У него вообще было очень мало друзей. Я думаю, это как-то связано с терпением, хотя не знаю, у меня друзей нет вообще. Но, я думаю, ты уже догадался, что он менее безразличен к людям. Что плохого, мог бы спросить я, что плохого в самолете полном трупов. Ну, кроме того, что это уязвляет самолюбие одного детектива-самоучки. Со всех сторон хороший самолет. Но Шерлок слишком увлечен людьми, чтобы думать о политике. Поэтому “нет” карьере и “да” Джону. Ты спрашиваешь у меня, почему, Джим… Ты выбрал прекрасный объект для расспросов. Я и сам не знаю. Но из всех пяти видов… Поэтому дай мне секунду, я соберусь и что-нибудь совру. Хотя нет, я забыл, я не люблю врать. Еще больше, чем Шерлок. До брезгливости. Странное признание для политика, да? Но у меня много воспоминаний, поэтому я тасую их, как карты, и выбираю одно. Если рассказать о нем… немного, не до конца. Я очень люблю недоговаривать правду, Джим, а еще больше я люблю молчать и слушать. Но сделка есть сделка, поэтому я морщусь и рассказываю тебе про университетского друга Шерлока, как там его … ах да, Себастьян.
@темы:
Творчество