Мориарти начинает и продолжает расспросы - когда они находятся за пределами душного металлического куба, исчерченного вдоль и поперек тем самым шелестящим вздохом, где нет седовласого красавца и надоедливых агентов с речевым шаблоном, что Джеймс успел вызубрить наизусть за эти три - или четыре? - недели.
Скажи, спрашивает Джим, почему он так тебя ненавидит? Дело явно не в разбитой машинке или интеллектуальном соперничестве. Шерлок, быть может, отрицает возможность использования ума в корыстных целях, он считает, что старший брат опустился до социализации и выбрал неверный жизненный вектор - может, поэтому?
Почему Шерлок не ценит могущество, которое способен приобрести по щелчку пальцев?
Что связывает его с Джоном?
Что такого в этом военном, почему Шерлок бежит по первому тревожному звонку, рискуя драгоценной шкуркой, упакованной в демисезонное пальто, и чего не хватает ему в тебе, Майкрофт?

читать дальшеЯ молчу. Мне нечего сказать. Я смотрю в окно, где за ледяной гладкостью кварца, наслоениями извести и пузырьками соды таится истина. Но там ничего нет, лишь ветка дуба тяжело кивает мне в ответ: «так мол, Майкрофт, именно так»
- Есть пять видов лазутчиков, - сказал бы я, - есть лазутчики местные, есть лазутчики внутренние, есть лазутчики обратные, бывают еще лазутчики смерти и лазутчики жизни. Но это был бы бессовестный плагиат. И Сунь Цзы, качая седой головой, не меняя выражения бесстрастного лица ответил бы мне:
-Просвещенные государи и мудрые полководцы двигались и побеждали, совершали подвиги, превосходя всех других, потому, что все знали наперед.
Поэтому я молчу. Я прикусываю губу до боли, что, несомненно, смотрится смешно со стороны, но мне плевать, потому что видишь это только ты, а кому ты, Джеймс Мориарти, будешь рассказывать как именно я выглядел в этот момент, да и вряд ли это тебя вообще занимает, ты отвернулся, разглядывая плотные, тяжелые корешки книг.
Но долго молчать нельзя, даже если в эти самые моменты ты беседуешь с мертвецами. В конечном итоге времени чтобы набеседоваться будет полно.
Просвещенным государям лазутчики были не нужны. А я, видно, недостаточно просвещен. Поэтому я размыкаю губы и рассказываю о первом, что мне приходит на ум.
***
Ему было семь. Говорят семь счастливое число. Может быть, я не проверял. Вполне возможно для него оно было счастливым. Но весь остальной дом – стонал от этого молчаливого сосредоточенного вихря исследовательского интереса. Такого апогея скрытности в нашей семье не было еще никогда. Отцовские бумаги торжественно запирались на семь замков, мать прятала и перепрятывала давние, еще времен ее молодости письма, о содержании которых все, тем не менее, были прекрасно осведомлены, лекарства делали марш-бросок на верхние полки, книги недвусмысленного содержания, если таковые были найдены немедленно подвергались остракизму и навсегда изгонялись из дома. Экономка сделала из кухни неприступный бастион. А надо всем этим звучало: «Майкрофт!».
Сфера ответственности, сказал бы я. Когда ему было семь, у меня была слишком широкая для меня сфера ответственности. За это не ненавидят, сказал бы я, за это презирают. Но я молчу. Я молчу и рассказываю, как он разводил муравьев с целью изучения их социального строя, и как однажды все они, когда надоели, оказались в моей кровати.
***
Ты морщишься. Тебе, конечно, хотелось не этого. Тебе хотелось понять, почему он такой. Влезть под кожу, потрогать сердце, печень, селезенку, взглянуть на мозги и обнаружить вместо всего этого -скользкого и неприглядного в своей физической сути, сложный и совершенный механизм. Крутятся шестеренки, играет неслышная мелодия, завораживает слаженная механика движений. Но я боюсь разочаровать тебя, Джим, я вижу всего лишь немного нескладного и заносчивого молодого человека, полного пока еще, несмотря на весь свой цинизм, неоправданных ожиданий от жизни. Вот уж действительно печень, почки, селезенка и прочая требуха. Поэтому я молчу. На самом деле ты знаешь о нем больше чем я. У тебя он вызывает восхищение, у меня страх. Я не буду притворяться непризнанным героем, нет. Этот страх имеет ту же природу, что и тревожный окрик матери, когда этот поганец впервые решил что он достаточно взрослый, чтобы угнать мой мопед. Я обнаружил его часом позже. Его с одной стороны обочины, мопед с другой. Я говорю тебе и об этом тоже. Все мое могущество это быть в нужное время, в нужном месте. И никто, Джим, никто не догадывается: как часто я не угадываю с временем и местом. Может быть, поэтому оно ему и не нужно.
***
Ты знаешь, сказал бы я, мы ни единой минуты не были друзьями. Врагами быть слишком удобно. Особенно в юности.
Юность любит максимализм, думаю я и ты киваешь мне, поторапливая, поглядывая на часы, но неужели ты думал, что человек, который в шутку, в пику младшему брату основал целый клуб, члены которого отличаются крайней неразговорчивостью, будет трещать без умолку.
Есть пять видов лазутчиков, Джим, и мне из них нужен только последний. Поэтому я отвожу взгляд и рассказываю.
Я не думаю, что он на самом деле считал меня смертельным врагом, но это, несомненно, льстило его самолюбию гораздо больше, чем зануда-карьерист в роли брата. И он повторял это настолько часто, что когда мне было скучно, а мне часто бывает скучно, поверь, я тоже развлекался этой фантазией. Знаешь, когда ему было пятнадцать, он завел себе тетрадь в бархатной обложке и исписал первые три страницы вымышленным кодексом рыцарей пера и шпаги. Потом он ее забросил. А я нашел и сохранил. У меня в мои двадцать пять ушло около сорока листов на предварительную докладную записку о реорганизации структуры МИ-7. Тогда как раз мы все переезжали в новое здание и порядки менялись. Министерство финансов пыталось в очередной раз наложить лапу на наши внутренние транзакции, кабинет министров сомневался в нашей полезности, а мы сами с интересом наблюдали за постепенной разморозкой бывшего советского пространства и пытались убедить начальство, что мы все еще нужны. Потом я ушел оттуда, впрочем, да, я забыл, тебя же интересую не я.
Так вот, мы никогда не были друзьями. У него вообще было очень мало друзей. Я думаю это как-то связано с терпением, хотя не знаю, у меня их нет вообще. Но я думаю, ты уже догадался, что он менее безразличен к людям. Что плохого, мог бы спросить я, что плохого в самолете полном трупов. Ну, кроме того, что это уязвляет самолюбие одного детектива-самоучки. Со всех сторон хороший самолет. Но Шерлок слишком увлечен людьми, чтобы думать о политике. Поэтому нет карьере и да Джону. Ты спрашиваешь у меня почему, Джим… Ты выбрал прекрасный объект для расспросов. Я и сам не знаю. Но из всех пяти видов… Поэтому дай мне секунду, я соберусь и что-нибудь совру. Хотя нет, я забыл, я не люблю врать. Еще больше чем Шерлок. До брезгливости. Странное признание для политика, да? Но у меня много воспоминаний, поэтому я тасую их как карты и выбираю одно, если рассказать о нем… немного, не до конца… я очень люблю недоговаривать правду, Джим, а еще больше я люблю молчать и слушать. Но сделка есть сделка, поэтому я морщусь и рассказываю тебе про университетского друга Шерлока, как там его … ах да, Себастьян.